Ленин без бороды
Сегодня настоящей болью сердце холодей. Заперлись дома, достали свечки, ладан курят — богоискатели. В минуту — к последней четверке прыжок.
Созданию фильма "Ленин в Октябре" предшествовал конкурс пьес и сценариев, главным судией которого был сам Сталин. Режиссеру Михаилу Ромму было поручено экранизировать "Восстание"; позже название фильма изменили на более определенное - "Ленин в Октябре". Ромму были предоставлены широкие возможности, включая разрешение на съемки в Зимнем дворце. Выбор актера для главной роли удивил многих — Борис Щукин в то время успешно выступал в комедийной роли Тартальи в "Принцессе Турандот".
Позднее в этом даже усматривали некий замысел Сталина: первый Вождь Октября и большевизма должен был выглядеть на экране несколько легковеснее второго Вождя — самого Сталина.
В действительности на роль Ленина Щукина рекомендовал Максим Горький. Его актерская манера воплощения Вождя стала классической; впоследствии она неднократно пародировалась, например, в фильме "Колония строгого режима", вышедшем на экраны после распада СССР. Ленин Щукина был близок по трактовке к принятому в советском кинематографе образу ученого — гения "не от мира сего", погруженного в свои размышления, но не имеющего "практической жилки".
В фильме Ромма он выступал в роли своего рода нелепого "спеца". Он был автором "идеи" восстания. Он сражался за нее. Однако "технология" захвата власти — стало делом других вождей — Сталина, Свердлова, Дзержинского, то есть тех политических лидеров, котовые в г. В фильме они трепетно заботились о Вожде. Эпизоды "заботы" были иногда на удивление наивны — Дзержинский, как известно, человек нездоровый, жертвовал Ленину свой плащ — на улице было холодно.
Изобразительный штамп, репрезентация Ленина как "спеца", сохранялся в советском кинематографе вплоть до х гг. В соответствии с такой концепцией фигуры, Ленин в фильме Ромма время от времени вел себя странно.
Этим как бы подчеркивалась его человечность, жизненность. Он мог забыться на полу-фразе, погрузившись ни с того, ни с сего в свои размышления, а потом вернуться к беседе. Реально отмеченные мемуаристами черты Ленина в фильме доводились до крайности, до карикатуры — разумеется, неосознанно, из рвения выполнить указания сверху.
В то же время Ленин был не интеллигентом, а революционером.
Он был аскетичен, убедителен в спорах, умел разговаривать с простыми людьми. Примечательно, что авторы фильма даже не знали, как выглядел Ленин в октябре г. В фильме внешний облик вождя был "классическим": "Ильич" носил бороду. В действительности Ленин, скрывавшийся от властей, был без бороды и именно в таком виде выступал перед Съездом Советов. Но все официальные интерпретации этой сцены - и на экране, и в изобразительном искусстве - боялись ввести людей в заблуждение и изображали Ленина в его "типичном" виде.
Люди из народа были "базисом" Ленина и большевистского руководства. Более "сознательная" часть народа — рабочие или пролетариат — уже трепетно любили "Ильича", предпочитая уважительно-ласково обращаться к нему по отчеству, как это было принято в партии. Менее "сознательная", необразованная часть народа — крестьянство и солдаты — еще обсуждали, какой он — могучий и высокий или низенький и картавый.
Устами жены Василия и солдата народ и у самого Ленина спрашивает: "Какой он, Ленин? Жена, как более "сознательная", в конце концов и сама догадалась, что перед ней — "Он". В конце фильма народ в лице делегатов Съезда Советов, убеждалс в величии Ленина.
Для нас это слово — могучая музыка, могущая мертвых сражаться поднять. Этажи уже заёжились, дрожа, клич подвалов подымается по этажам: — Мы прорвемся небесам в распахнутую синь.
Мы пройдем сквозь каменный колодец. С этих нар рабочий сын — пролетариатоводец. Идут, железом клацая и лацкая. Двум буржуям тесно! Кончилось — столы накрыли чайные. Пирогом победа на столе. Снова нас увидите в военной яви. Эту время не простит вину. Он расплатится, придет он и объявит вам и вашинской войне войну!
И клонились одиночки фантазеры над решением немыслимых утопий. Голову об жизнь разбили филантропы. Разве путь миллионам — филантропов тропы? С кем идти и на кого пенять? Время родило брата Карла — старший ленинский брат Маркс. Встает глазам седин портретных рама. Как же жизнь его от представлений далека! Люди видят замурованного в мрамор, гипсом холодеющего старика. Но когда революционной тропкой первый делали рабочие шажок, о, какой невероятной топкой сердце Маркс и мысль свою зажег!
Маркс раскрыл истории законы, пролетариат поставил у руля. Вел и говорил: — сражаясь лягте, дело — корректура выкладкам ума. Он придет, придет великий практик, поведет полями битв, а не бумаг! Назревали, зрели дни, как дыни, пролетариат взрослел и вырос из ребят. Капиталовы отвесные твердыни валом размывают и дробят. У каких-нибудь годов на расстоянии сколько гроз гудит от нарастаний. Завершается восстанием гнева нарастание, нарастают революции за вспышками восстаний.
Крут буржуев озверевший норов.
Тьерами растерзанные, воя и стеная, тени прадедов, парижских коммунаров, и сейчас вопят парижскою стеною: — Слушайте, товарищи! Смотрите, братья! Горе одиночкам — выучьтесь на нас! Сообща взрывайте! Бейте партией! Кулаком одним собрав рабочий класс. За речами шкуру распознать умей!
Будет вождь такой, что мелочами с нами — хлеба проще, рельс прямей. Смесью классов, вер, сословий и наречий на рублях колес землища двигалась. Капитал ежом противоречий рос во-всю и креп, штыками иглясь. Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил и вновь маячил в отдаленьи… По всему поэтому в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин.
Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки соль. Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал — всё. Я слышал рассказ крестьянина-сибирца. Отобрали, отстояли винтовками и раем разделали селеньице. Они не читали и не слышали Ленина, но это были ленинцы. Я видел горы — на них и куст не рос. Только тучи на скалы упали ничком. И на сто верст у единственного горца лохмотья сияли ленинским значком. Барышни их вкалывают из кокетливых причуд.
Не булавка вколота — значком прожгло рубахи сердце, полное любовью к Ильичу. Этого не объяснишь церковными славянскими крюками, и не бог ему велел — избранник будь! Шагом человеческим, рабочими руками, собственною головой прошел он этот путь. Сверху взгляд на Россию брось — рассинелась речками, словно разгулялась тысяча розг, словно плетью исполосована.
Но синей, чем вода весной, синяки Руси крепостной. Ты с боков на Россию глянь — и куда глаза ни кинь, упираются небу в склянь горы, каторги и рудники. Но и каторг больнее была у фабричных станков кабала. Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с еще большей болью не довиделось видеть мне. Да, не каждый удар сотрешь со щеки. Крик крепчал: — Подымайтесь за землю и волю вы!
Хорошо в царя вогнать обойму! Ну, а если только пыль взметнешь у колеса?! Подготовщиком цареубийства пойман брат Ульянова, народоволец Александр. Одного убьешь — другой во весь свой пыл пытками ушедших переплюнуть тужится. И Ульянов Александр повешен был тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда сказал Ильич семнадцатигодовый — это слово крепче клятв солдатом поднятой руки: — Брат, мы здесь тебя сменить готовы, победим, но мы пойдем путем другим! Станет Гоголем, а ты венком его величь. Он вместе, учит в кузничной пасти, как быть, чтоб зарплата взросла пятаком. Что делать, если дерется мастер. Как быть, чтоб хозяин поил кипятком. Но не мелочь целью в конце: победив, не стой так над одной сметённой лужею.
Социализм — цель. Капитализм — враг. Не веник — винтовка оружие. Тысячи раз одно и то же он вбивает в тугой слух, а назавтра друг в друга вложит руки понявших двух. Вчера — четыре, сегодня — четыреста. Таимся, а завтра в открытую встанем, и эти четыреста в тысячи вырастут. Трудящихся мира подымем восстанием. Мы уже не тише вод, травинок ниже — гнев трудящихся густится в туче.
Режет молниями Ильичевых книжек. Сыпет градом прокламаций и летучек. Бился об Ленина темный класс, тёк от него в просветленьи, и, обданный силой и мыслями масс, с классом рос Ленин. Кровью вписан героизм подполья в пыль и в слякоть бесконечной Володимирки. Нынче нами шар земной заверчен. Даже мы, в кремлевских креслах если, — скольким вдруг из-за декретов Нерчинск кандалами раззвенится в кресле! Вам опять напомню птичий путь я. За волчком — трамваев электрическая рысь. Кто из вас решетчатые прутья не царапал и не грыз?!
Лоб разбей о камень стенки тесной — за тобою смыли камеру и замели. Полюбилась Ленину в какой из ссылок этой песни траурная сила? Говорили — мужичок своей пойдет дорогой, заведет социализм бесхитростен и прост. Город дымной бородой оброс. Не попросят в рай — пожалуйста, войдите — через труп буржуазии коммунизма шаг. Ста крестьянским миллионам пролетариат водитель.
Ленин — пролетариев вожак. Понаобещает либерал или эсерик прыткий, сам охочий до рабочих шей, — Ленин фразочки с него пооборвет до нитки, чтоб из книг сиял в дворянском нагише. И нам уже не разговорцы досужие, что-де свобода, что люди братья, — мы в марксовом всеоружии одна на мир большевистская партия. Америку пересекаешь в экспрессном купе, идешь Чухломой — тебе в глаза вонзается теперь РКП и в скобках маленькое «б».
Теперь на Марсов охотится Пулково, перебирая небесный ларчик. Но миру эта строчная буква в сто крат красней, грандиозней и ярче. Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье.
Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? И то если не на базаре, а близко. Партия — это единый ураган, из голосов спрессованный тихих и тонких, от него лопаются укрепления врага, как в канонаду от пушек перепонки. Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин — каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое. Партия — рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак. Единица — вздор, единица — ноль, один — даже если очень важный — не подымет простое пятивершковое бревно, тем более дом пятиэтажный.
Партия — это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго. Партией стройки в небо взмечем, держа и вздымая друг друга. Партия — спинной хребет рабочего класса. Партия — бессмертие нашего дела. Партия — единственное, что мне не изменит. Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я. Мозг класса, дело класса, сила класса, слава класса — вот что такое партия.
Партия и Ленин — близнецы-братья — кто более матери-истории ценен? Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин. Девятое января. Конец гапонщины. Падаем, царским свинцом косимы. Бредня о милости царской прикончена с бойней Мукденской, с треском Цусимы. Не верим разговорам посторонним!
Сами с оружием встали пресненцы. Казалось — сейчас покончим с троном, за ним и буржуево кресло треснется. Ильич уже здесь. Он рядом на каждой стоит баррикаде, ведет всего восстания ход. Но скоро прошла лукавая вестийка — «свобода». Бантики люди надели, царь на балкон выходил с манифестиком. А после «свободной» медовой недели речи, банты и пения плавные пушечный рев покрывает басом: по крови рабочей пустился в плавание царев адмирал, каратель Дубасов.
Зверела реакция. Интеллигентчики ушли от всего и всё изгадили. Заперлись дома, достали свечки, ладан курят — богоискатели. Сам заскулил товарищ Плеханов: — Ваша вина, запутали, братцы! Вот и пустили крови лохани! Нечего зря за оружье браться. Новых восстаний вижу день я. Снова подымется рабочий класс. Не защита — нападение стать должно лозунгом масс. И Ленин снова в своем изгнании готовит нас перед новой битвой. Он учит и сам вбирает знание, он партию вновь собирает разбитую.
Смотри — забастовки вздымают год, еще — и к восстанию сумеешь сдвинуться ты. Но вот из лет подымается страшный четырнадцатый, Так пишут — солдат-де раскурит трубку, балакать пойдет о походах древних, но эту всемирнейшую мясорубку к какой приравнять к Полтаве, к Плевне?! Империализм во всем оголении — живот наружу, с вставными зубами, и море крови ему по колени — сжирает страны, вздымая штыками.
Вокруг него его подхалимы — патриоты — приспособились Вовы — пишут, руки предавшие вымыв: — Рабочий, дерись до последней крови! Отсюда Ленин с горсточкой товарищей встал над миром и поднял над мысли ярче всякого пожарища, голос громче всех канонад. Оттуда — миллионы канонадою в уши, стотысячесабельной конницы бег, отсюда, против и сабель и пушек, — скуластый и лысый один человек.
Превратим войну народов в гражданскую войну! Довольно разгромов, смертей и ран, у наций нет никакой вины. Против буржуазии всех стран подымем знамя гражданской войны! Глоткой орудий, шипевших и вывших, друг другу страны орут — на колени! Додрались, и вот никаких победивших — один победил товарищ Ленин.
Империализма прорва! Мы истощили терпенье ангельское. Ты восставшею Россией прорвана от Тавриза и до Архангельска.
Клювастый орел с двухглавою властью. А мы, как докуренный окурок, просто сплюнули их династью. Огромный, покрытый кровавою ржою, народ, голодный и голоштанный, к Советам пойдет или будет буржую таскать, как и встарь, из огня каштаны? Но что по газетным узнаешь клочьям?
На аэроплане прорваться б ввысь, туда, на помощь к восставшим рабочим, — одно желанье, единая мысль. Поехал, покорный партийной воле, в немецком вагоне, немецкая пломба.
О, если бы знал тогда Гогенцоллерн, что Ленин и в их монархию бомба! Питерцы всё еще всем на радость лобзались, скакали детишками малыми, но в красной ленточке, слегка припарадясь, Невский уже кишел генералами. За шагом шаг — и дойдут до точки, дойдут и до полицейского свиста. Уже начинают казать коготочки буржуи из лапок своих пушистых. Потом повзрослее — от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский, в девичестве Милюков, за ним с коронацией прет Михаильчик. Премьер не власть — вышивание гладью! Это тебе не грубый нарком. Прямо девушка — иди и гладь ее!
Истерики закатывает, поет тенорком. Еще не попало нам и росинки от этих самых февральских свобод, а у оборонцев — уже хворостинки — «марш, марш на фронт, рабочий народ».
И в город, уже заплывающий салом, вдруг оттуда, из-за Невы, с Финляндского вокзала по Выборгской загрохотал броневик. И снова ветер свежий, крепкий валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. Да здравствует Ленин! Долой власть соглашателей и капиталистов! Мы — голос воли низа, рабочего низа всего света. Да здравствует партия, строящая коммунизм, да здравствует восстание за власть Советов! Здесь же, из-за заводов гудящих, сияя горизонтом во весь свод, встала завтрашняя коммуна трудящихся — без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ.
На толщь окрутивших соглашательских веревок слова Ильича ударами топора. И речь прерывало обвалами рева: «Правильно, Ленин! Сюда течет фабричное множество, здесь закаляется в ленинской кузнице. Тогда же с подачи некоторых членов Временного правительства в желтой прессе была опубликована клевета о том, что В. Ленин и часть его однопартийцев являются немецкими шпионами. Был выписан ордер на арест Ленина. Руководство партии большевиков решило, что Ленин не должен быть арестован, поскольку нет никаких гарантий его безопасности в случае ареста.
Ленина решили укрыть за пределами города, но в таком месте, где он мог бы постоянно получать оперативную информацию о положении дел в столице. Выбор пал на окрестности Сестрорецка.
Рабочему Сестрорецкого оружейного завода Николаю Александровичу Емельянову, жившему в поселке Разлив, было поручено укрыть у себя В. Ленина и еще одного лидера партии — Г. В ночь с 9 22 июля на 10 23 июля Ленин перебрался из Петрограда к озеру Разлив под видом сенокосца.
Он поселился вместе с Г. Зиновьевым у рабочего Сестрорецкого оружейного завода Н. Емельянова, жившего тогда во время ремонта дома в сарае, приспособленном для жилья по другой версии, он сдавал свой дом дачникам.
После Февральской революции рабочие местного завода установили в Сестрорецке и его окрестностях вооружённое самоуправление.
Красная гвардия предприятия насчитывала более тысячи человек; окрестные форты и воинские части поддерживали большевиков. Ленин и Зиновьев проживали на чердаке сарая сеновале , но после неожиданного появления отряда солдат, поддерживающего Временное правительство, сменили чердак сарая на шалаш на другой стороне Разлива.
