Высоцкий стихи о жизни и смерти, Стихи Владимира Высоцкого о жизни
Возможно, я её опубликую в следующей статье. Преступник или жертва Кремля? Я Гамлет, я насилье презирал, Я наплевал на Датскую корону, — Но в их глазах — за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. Русский характер.
Жена настояла на том, чтобы его срочно прооперировали, что продлило годы жизни Высоцкого. Однако в реальности его жизнь стала ярким примером, как человек может, увлекаясь спиртным, значительно сократить свою жизнь, не дать реализоваться многим мыслям и талантам.
В гениальности Высоцкого можно не сомневаться. Он обладал не только оригинальной подачей бардовской песни, но и особой манерой, стихом. Его принимали, боготворили, как Лепса в наши дни, но Высоцкий всё равно был талантливее нашего современника. Его мятежная, неравнодушная душа искала особой романтики, понимания и эмоций, недоступных тем, кто стремился к покою и уединению. Высоцкий был гением.
Этому способствовал его знак Зодиака Водолей. Известно, что многих людей этого знака часто не понимают в обществе, но они способны делать талантливые, даже гениальные вещи. Водолеи способны многое предсказывать, в том числе о жизни других, том, что будет. Высоцкий увидел собственную смерть и понимал, что из жизни они уйдёт летом. Самое интересное, что малиновый плащ символизировал заболевание сердца, связанное с алкоголем. Ведь горячительные напитки продавались красного, практически малинового цвета.
Сердце на открытках рисуется в красной гамме, хотя точно сказать, какого оно цвета, пока никто не может. Больничная палата. Он понимал, что его не станет в больнице, а не дома. Возможно, попав в зависимость от горячительных напитков и не только, бард чувствовал скорую кончину. Однако без алкоголя, допинга он уже не мог жить, чувствуя, что сам загоняет себя в яму. Ему бы иметь поспокойнее сердце, смириться, но он не мог. Слишком горяч был Высоцкий для повседневной жизни.
Не ему нянчиться до старости с детьми и внуками, ездить на дачу, дарить жене цветы на 8 марта и день рождения.
Высоцкому нужно было особое состояние духа, мятеж, буря в душе, без которой он не чувствовал, что живёт. Над чем он смеялся в своём стихотворении, никто уже и никогда не узнает.
Но это его была жизнь, образ мыслей и чувств. Это его было состояние души, без которого он не представлял своей жизни. Его песни отражали жизненную правду и потому были так популярны. На похороны Высоцкого собирались тысячи. Светлая память оригинальному и яркому человеку, сумевшему показать мир совсем с другой стороны. Мир тех, кого принято считать алкоголиками и обычными советскими обывателями. Отрывок, где само предсказание:. Скоро Даже звёзды далёкие Человечество сделает Достояньем людей.
Этого В фильме прямо не сказано, Было только желание. Из-за гор — я не знаю, где горы те, — Он приехал на белом верблюде, Он ходил в задыхавшемся городе — И его там заметили люди.
Будто знает он что-то заветное, Будто слышал он самое вечное, Будто видел он самое светлое, Будто чувствовал всё бесконечное. И взбесило толпу ресторанную С её жизнью и прочной, и зыбкой То, что он улыбается странною И такой непонятной улыбкой. И герои все были развенчаны, Оказались их мысли преступными, Оказались красивые женщины И холодными, и неприступными.
И взмолилась толпа бесталанная — Эта серая масса бездушная, — Чтоб сказал он им самое главное И открыл он им самое нужное. У тебя глаза как нож: Если прямо ты взглянешь, Я забываю, кто я есть и где мой дом.
А если косо ты взглянешь - Как по сердцу полоснешь Ты холодным острым серым тесаком. Я здоров, к чему скрывать! Я пятаки могу ломать, Я недавно головой быка убил. Но с тобой жизнь коротать — Не подковы разгибать, А прибить тебя морально — нету сил! Вспомни, было ль хоть разок, Чтоб я из дому убег? Ну когда же надоест тебе гулять? С гаражу я прихожу, Язык за спину заложу И бежу тебя по городу шукать. Я все ноги исходил, Велосипед себе купил, Чтоб в страданьях облегчения была. Но налетел на самосвал, К Склифосовскому попал, Навестить меня ты даже не пришла.
И хирург, седой старик, - Он весь обмяк и как-то сник, - Он шесть суток мою рану зашивал. А как кончился наркоз, Стало больно мне до слез: Для кого ж я своей жизнью рисковал?
Ты не радуйся, змея, Скоро выпишут меня! Отомщу тебе тогда без всяких схем. Я те точно говорю: Остру бритву навострю И обрею тебя наголо совсем. Мне скулы от досады сводит: Мне кажется который год, Что там, где я, — там жизнь проходит, А там, где нет меня, — идет!
А дальше — больше, каждый день я Стал слышать злые голоса: "Где ты — там только наважденье, Где нет тебя — все чудеса. Ты только ждешь и догоняешь, Врешь и боишься не успеть, Смеешься меньше ты и, знаешь, Ты стал разучиваться петь! Как дым твои ресурсы тают, И сам швыряешь все подряд, - Зачем?
Где ты — там не летают, А там, где нет тебя, — парят. Живу, не ожидая чуда, Но пухнут жилы от стыда, - Я каждый раз хочу отсюда Сбежать куда-нибудь туда. Хоть все пропой, протарабань я, Хоть всем хоть голым покажись - Пустое все, — здесь — прозябанье, А где-то там — такая жизнь!.. Фартило мне, Земля вертелась, И, взявши пары три белья, Я — шасть — и там! Но вмиг хотелось Назад, откуда прибыл я. Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Исуса, Кто ни во что не верит — даже в чёрта назло всем… Хорошую религию придумали индусы — Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.
Стремилась ввысь душа твоя — Родишься вновь с мечтою, Но если жил ты как свинья — Останешься свиньёю. Пусть косо смотрят на тебя — привыкни к укоризне, Досадно — что ж, родишься вновь на колкости горазд, И если видел смерть врага ещё при этой жизни — В другой тебе дарован будет верный зоркий глаз.
Живи себе нормальненько — Есть повод веселиться: Ведь, может быть, в начальника Душа твоя вселится. Пускай живёшь ты дворником, родишься вновь — прорабом, А после из прораба до министра дорастёшь, Но если туп, как дерево, — родишься баобабом И будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь. Досадно попугаем жить, Гадюкой с длинным веком… Не лучше ли при жизни быть Приличным человеком?! Да кто есть кто, да кто был кем? С ума сошли генетики от ген и хромосом! Быть может, тот облезлый кот был раньше негодяем, А этот милый человек был раньше добрым псом.
Я от восторга прыгаю, Я обхожу искусы — Удобную религию Придумали индусы! Кто верит в Магомета, кто — в Аллаха, кто — в Иисуса, Кто ни во что не верит — даже в черта, назло всем, - Хорошую религию придумали индусы: Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.
Стремилась ввысь душа твоя - Родишься вновь с мечтою, Но если жил ты как свинья - Останешься свиньею. Пусть косо смотрят на тебя — привыкни к укоризне, - Досадно — что ж, родишься вновь на колкости горазд. И если видел смерть врага еще при этой жизни, В другой тебе дарован будет верный зоркий глаз. Живи себе нормальненько - Есть повод веселиться: Ведь, может быть, в начальника Душа твоя вселится. Пускай живешь ты дворником — родишься вновь прорабом, А после из прораба до министра дорастешь, - Но, если туп, как дерево — родишься баобабом И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь.
Досадно попугаем жить, Гадюкой с длинным веком, - Не лучше ли при жизни быть Приличным человеком? Так кто есть кто, так кто был кем? С ума сошли генетики от ген и хромосом. Быть может, тот облезлый кот — был раньше негодяем, А этот милый человек — был раньше добрым псом. Я от восторга прыгаю, Я обхожу искусы, - Удобную религию Придумали индусы!
Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, А если в точный срок, так в полной мере: На цифре 26 один шагнул под пистолет, Другой же — в петлю слазил в «Англетере». А в тридцать три Христу — он был поэт, он говорил: «Да не убий!
С меня при цифре 37 в момент слетает хмель. Вот и сейчас — как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лёг виском на дуло. Задержимся на цифре 37! Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или — или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, А нынешние как-то проскочили.
Дуэль не состоялась или перенесена, А в тридцать три распяли, но не сильно, А в тридцать семь — не кровь, да что там кровь! Слабо стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа?!
Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа И режут в кровь свои босые души! На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е». И нож в него — но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен!
Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, — Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился — и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время! Вот он прижал меня в углу, Вот я едва ушёл… Вот апперкот — я на полу, И мне нехорошо! И думал Буткеев, мне челюсть кроша: И жить хорошо, и жизнь хороша! При счёте «семь» я всё лежу — Рыдают землячки.
Встаю, ныряю, ухожу — И мне идут очки. Неправда, будто бы к концу Я силы берегу, — Бить человека по лицу Я с детства не могу. Но думал Буткеев, мне ребра круша: И жить хорошо, и жизнь хороша! В трибунах свист, в трибунах вой: «Ату его, он трус! Но он пролез — он сибиряк, Настырные они, И я сказал ему: «Чудак! Устал ведь — отдохни! А он всё бьёт — здоровый, чёрт!
Ведь бокс — не драка, это спорт Отважных и т. Вот он ударил раз, два, три — И… сам лишился сил, Мне руку поднял рефери, Которой я не бил. Лежал он и думал, что жизнь хороша. Кому хороша, а кому — ни шиша! Словно в сказке, на экране — И не нужен чародей — В новом фильме вдруг крестьяне Превращаются в князей! То купец — то неимущий, То добряк — а то злодей, В жизни же — почти непьющий И отец восьми детей.
Мальчишки, мальчишки бегут по дворам, Загадочны и голосисты. Приехали к вам Живые киноартисты!
Но для нашего для брата, Откровенно говоря, Иногда сыграть солдата Интересней, чем царя. В жизни всё без изменений, А в кино: то Бог, то вор, — Много взлётов и падений Испытал киноактёр.
Сколько версий, сколько спора Возникает тут и там! Знают про киноактёра Даже больше, чем он сам. И повсюду обсуждают, И со знаньем говорят — Сколько в месяц получает И в который раз женат. Мальчишки, мальчишки — не нужно реклам — Загадочны и голосисты. Хватит споров и догадок — Дело поважнее есть. Тем, кто до сенсаций падок, Вряд ли интересно здесь. Знаете, в кино эпоха Может пролететь за миг. Люди видят нас, но — плохо То, что мы не видим их. Вот мы и спешим к незнакомым друзьям, И к взрослым, и к детям, — На вас посмотреть.
Всё, что хочется вам, Спросите — ответим! Считать по нашему, мы выпили немного. Не вру, ей-богу. Скажи, Серега! И если б водку гнать не из опилок, То что б нам было с пяти бутылок?
Вторую пили близ прилавка в закуточке, Но это были еще цветочки, Потом в скверу, где детские грибочки, Потом не помню — дошел до точки, Я пил из горлышка, с устатку и не евши, Но я, как стекло, был, то есть остекленевший, Ну, а когда коляска подкатила, Тогда у нас было семьсот на рыло.
Мы, правда, третьего насильно затащили. Но тут промашка — переборщили.
А что очки товарищу разбили, Так то портвейном усугубили. Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь, Что не буяньте, что разойдитесь. Ну, разойтись я тут же согласился. И разошелся, конечно, и расходился. Но, если я кого ругнул — карайте строго, Но это вряд ли, скажи, Серега! А что упал, так то от помутненья, Орал не с горя, от отупенья. Теперь позвольте пару слов без протокола: Чему нас учит семья и школа?
Что жизнь сама таких накажет строго. Тут мы согласны, скажи, Серега. Вот он проснется и, конечно, скажет. Пусть жизнь осудит, да, Сергей? Пусть жизнь накажет. Так отпустите, вам же легче будет, Чего возиться, если жизнь осудит! Вы не глядите, что Сережа все кивает, Он соображает, он все понимает.
А что молчит, так это от волненья, От осознанья, так сказать, и просветленья. Не запирайте, люди, плачут дома детки, Ему ведь в Химки, а мне — в Медведки. Да, все равно, автобусы не ходят, Метро закрыто, в такси не содят.
Приятно все же, что нас здесь уважают. Гляди, подвозят, гляди, сажают, Разбудит утром не петух, прокукарекав, Сержант подымет, как человека.
Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся. Я рупь заначил — слышь, Сергей, — опохмелимся. И все же, брат, трудна у нас дорога. Эх, бедолага, ну, спи, Серега! Словно бритва, рассвет полоснул по глазам, Отворились курки, как волшебный сезам, Появились стрелки, на помине легки, И взлетели стрекозы с протухшей реки, И потеха пошла — в две руки, в две руки!
Мы легли на живот и убрали клыки. Даже тот, даже тот, кто нырял под флажки, Чуял волчие ямы подушками лап; Тот, кого даже пуля догнать не могла б, — Тоже в страхе взопрел, и прилёг, и ослаб. Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал: Зря мы любим её, однолюбы.
Вот у смерти — красивый широкий оскал И здоровые, крепкие зубы. Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу — Псам ещё не намылены холки! Но на татуированном кровью снегу Наша роспись: мы больше не волки!
Мы ползли, по-собачьи хвосты подобрав, К небесам удивлённые морды задрав: Или с неба возмездье на нас пролилось, Или света конец — и в мозгах перекос… Только били нас в рост из железных стрекоз. Кровью вымокли мы под свинцовым дождём — И смирились, решив: всё равно не уйдём! Животами горячими плавили снег.
Эту бойню затеял не Бог — человек: Улетающим — влёт, убегающим — в бег… Свора псов, ты со стаей моей не вяжись, В равной сваре — за нами удача. Волки мы — хороша наша волчая жизнь! Вы собаки — и смерть вам собачья!
Улыбнёмся же волчьей ухмылкой врагу, Чтобы в корне пресечь кривотолки. К лесу — там хоть немногих из вас сберегу! К лесу, волки, — труднее убить на бегу! Уносите же ноги, спасайте щенков!
Я мечусь на глазах полупьяных стрелков И скликаю заблудшие души волков. Те, кто жив, затаились на том берегу. Что могу я один? Ничего не могу! Отказали глаза, притупилось чутьё… Где вы, волки, былое лесное зверьё, Где же ты, желтоглазое племя моё?!
Это псы, отдалённая наша родня, Мы их раньше считали добычей. Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу, Обнажаю гнилые осколки. А на татуированном кровью снегу Тает роспись: мы больше не волки! Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор как считаюсь покойным, Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив «Ахиллес». Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные рёбра каркаса Мёртво схвачены слоем цемента, Только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью — Нате смерьте! Я не знал, что подвергнусь суженью После смерти. Но в привычные рамки я всажен — На спор вбили, А косую неровную сажень Распрямили. И с меня, когда взял я да умер, Живо маску посмертную сняли Расторопные члены семьи, И не знаю, кто их надоумил, Только — с гипса вчистую стесали Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мёртвых мертвей. Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный, В пасти палец, Подойти ко мне с меркой обычной Опасались, Но по снятии маски посмертной — Тут же, в ванной, — Гробовщик подошёл ко мне с меркой Деревянной… А потом, по прошествии года, — Как венец моего исправленья — Крепко сбитый литой монумент При огромном скопленье народа Открывали под бодрое пенье, Под моё — с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась — Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет. Мой отчаяньем сорванный голос Современные средства науки Превратили в приятный фальцет. Я немел, в покрывало упрятан — Все там будем! Я орал в то же время кастратом В уши людям. Саван сдёрнули! Как я обужен — Нате смерьте! Неужели такой я вам нужен После смерти?!
Командора шаги злы и гулки. Я решил: как во времени оном, Не пройтись ли, по плитам звеня? И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня.
Накренился я, гол, безобразен, Но и падая — вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров всё же Прохрипел я: «Похоже, живой! Не сумел я, как было угодно — Шито-крыто. Я, напротив, ушёл всенародно Из гранита.
Час зачатья я помню неточно, — Значит, память моя однобока, Но зачат я был ночью, порочно, И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе: — Девять месяцев — это не лет! Первый срок отбывал я в утробе: Ничего там хорошего нет. Спасибо вам, святители, Что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители Зачать меня задумали В те времена укромные, Теперь — почти былинные, Когда срока огромные Брели в этапы длинные. Их брали в ночь зачатия, А многих — даже ранее, А вот живет же братия, Моя честна компания!
Ходу, думушки резвые, ходу! Слово, строченьки милые, слово!.. В первый раз получил я свободу По указу от тридцать восьмого. Знать бы мне, кто так долго мурыжил, — Отыгрался бы на подлеце! Но родился, и жил я, и выжил — Дом на Первой Мещанской, в конце. Там за стеной, за стеночкою, За перегородочкой Соседушка с соседочкой Баловались водочкой.
