Увлечение лермонтова поэзией, Увлечение поэзией Лермонтова 🤓 [Есть ответ]
Отец, по-видимому, как никто другой понимал, насколько одарён его сын: именно об этом свидетельствует его предсмертное письмо сыну. Толпы звезд и ночные своды казались поэту залогом каких-то обещаний Божиих, хотя он и чувствовал, что ему не придется быть свидетелем их исполнения. Наиболее полно и последовательно вопрос о загадочности и логической несогласованности идейных решений в этой поэме Лермонтова поставлен в интересной и обогащающей наше восприятие статье И. Им сердце в чувствах даст отчет, У них попросит сожаленья; И пусть меня осудит Тот, Кто изобрел мои мученья; Укор невежд, укор людей Души высокой не печалит; Пускай шумит волна морей, Утес гранитный не повалит; Его чело меж облаков, Он двух стихий жилец угрюмый, И, кроме бури да громов, Он никому не вверит думы… Во время пребывания Лермонтова в юнкерской школе, охарактеризованном самим поэтом как два самых тягостных и страшных года в его жизни, он с ностальгической тоской и светлой иронией вспоминал об университете как о «святом месте» с кафедрами, залами и коридорами, где гремели заносчивые споры сынов России о Боге и вселенной. Уже в юности он начал писать стихи и прозу, проявляя свой литературный талант.
Где происходят действия рассказа? Что предвещает нам непогода, Ученик Учитель. Литература 3 дня назад. Атмосфера и человек сообщение, 6 класс Женя Найкова. География 4 дня назад. История 4 дня назад. История 6 дней назад. Бухарскоеврейский с дефисом или слитно. Это бывшее селение Шотландка — немецкая колония Каррас, как чаще её называли в то время. Сюда Лермонтов приезжал и весёлой шумной компанией, но иногда и один. Здесь хорошо думалось, здесь он писал стихи и делал пейзажные зарисовки, здесь же он провёл последние часы перед роковой дуэлью.
Военные экспедиции были приостановлены, и Лермонтову не пришлось принимать участие в боевых действиях. Ле рмонтов М. Развалины близ селения Караагач в Кахетии , По предписанию командования он едет по Военно-Грузинской дороге в Грузию, в свой полк.
На своей картине «Развалины близ селения Караагач в Кахетии» Лермонтов изобразил его окрестности, где стоял нижегородский драгунский полк, в котором он служил.
Изображенная на картине скала над Караагачем была видна за много десятков километров из левобережной части Алазанской долины, где пролегал старинный торговый путь.
Одна из лучших живописных работ Лермонтова «Крестовая гора» написана под сильными впечатлениями от увиденного им на Кавказе.
Она выполнена по зарисовкам, сделанным с натуры, в конце года. Вот как описывает свои впечатления Лермонтов в письме своему другу С. Раевскому: «Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору Крестовая на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к чёрту, сердце бьётся, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту: так сидел бы да смотрел целую жизнь».
Эту картину Лермонтов в году, в последний свой приезд в Петербург, подарил своему другу, писателю В. Долгие годы её местонахождение было неизвестно, а году она была найдена в Финляндии и теперь хранится в Государственном музее-заповеднике М. Лермонтова в Пятигорске. В это же время, в годах Лермонтов создаёт свой автопортрет. Он изобразил себя в черкеске с газырями на груди, наброшенной на плечо бурке, с шашкой на поясе, на фоне гор. Это один из лучших и достовернейших портретов поэта.
Он передаёт глубокий, напряжённый мир поэта, его страдания, его состояние души. Взгляд его задумчив, даже печален. Таким современники видели Лермонтова в Грузии. Одной из картин на военную тему явилось полотно «Перестрелка в горах Дагестана». Здесь Лермонтов средствами живописи сумел показать суровую обстановку военной жизни и утомительный бой русских с черкесами. Лермонтов, как и многие великие поэты и художники, изобрёл свою собственную тайнопись.
Например, Леонардо Да Винчи писал зеркально так, что его текст можно было прочитать при помощи зеркала. Лермонтов зашифровывал имена и фразы из своих стихотворений в штриховке на рисунках. Тайнопись-это способ зашифровки каких-либо имён и фраз, у художников это способ незаметной вставки текста в свои работы и их маскировка.
Автограф посвящения к поэме Аул Бастунджи «Тайнопись Лермонтова» была обнаружена одним профессиональным художником-графиком, Л. Она занималась работами Лермонтова шесть лет, восполняя реальные прообразы, и только потом смогла увидеть вплавленный в рисунки текст.
Извилины текста просматривались не более заметно, чем хамелеон в гранитной трещине, - только иногда некоторые редкие штрихи, некоторые линии лермонтовского рисунка оказывались неоправданными, не образовывая, но скрадывая, даже извращая форму. Сами штрихи и линии возникали на листе чрезвычайно искусно, более того, они замечательно камуфлировались автором, и потому совершенно исключалось, что их нерадивость в этом карандашном или чернильном месиве, в абрисе многочисленных человечьих фигур, голов, многочисленных скакунов на галопе — порождение дилетантизма.
Наоборот, только виртуоз мог так незаметно включать их в общую ткань своих рисунков. Но у гипотезы «Тайнописей Лермонтова» нет пока притязаний стать абсолютной истиной. Рисунки и картины Лермонтова, которых он создал большое количество за свою недолгую и беспокойную жизнь, — это живописные и графические дневники его жизни. Он открыл миру красоты Кавказа, всматриваясь в него зорким взглядом гениального поэта и замечательного художника. В году летие со дня рождения поэта.
Лермонтов в ментике лейб-гвардии Гусарского полка Известно, что Лермонтов всю свою сознательную жизнь, до своей безвременной гибели, посвящал не только литературе, но и рисованию. Лермонтов, год. На Горячих водах Путешествие на Кавказ было длинным, долгим и опасным. Вид Пятигорска, На многих рисунках и картинах Лермонтова изображены конкретные места Кавказа, бесспорно, выполненные с натуры, поскольку они очень точны в деталях. Развалины близ селения Караагач в Кахетии , По предписанию командования он едет по Военно-Грузинской дороге в Грузию, в свой полк.
Лермонтов М. Крестовая гора, Вот как описывает свои впечатления Лермонтов в письме своему другу С. Вот как он пишет о своих странствиях Раевскому: «С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шушке, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьём за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское Лермонтов М.
Безжалостно обличая пороки — свои личные и всего своего поколения, Лермонтов выносит страшный приговор себе и современникам — людям без будущего и надежд, людям Золотого века русской литературы, младшим современникам Пушкина, поколению Гоголя, Белинского и Герцена, и может показаться, что он несправедлив в своих суждениях, но поэты, литературные критики и мыслители той эпохи — редкие самородки и светочи мысли и духа, окруженные «угрюмой толпой» развращенных «существователей», не имеющих никаких убеждений и не ценящих свободу, вульгарно прожигающих бесценное время жизни, что вызвало нравственное возмущение у поэта, с ранних лет задумывающегося о смысле жизни и смерти, воспитанного на Байроне и Пушкине, не способного мириться с ложью и несправедливостью.
Известный историк В. Ключевский тонко подметил, что хоть в стихах Лермонтова иногда и звучала сатирическая нота и поэту хотелось бросить в лицо лицемерному и циничному светскому обществу «железный стих, облитый горечью и злостью», но у самого Лермонтова не было едкой злости и мефистофельской иронии, а его мощный и неудержимый лиризм неизменно превращал сатирическое высказывание в элегическую жалобу, незабываемым образцом которой в русской литературе является «Дума».
По справедливому суждению Белинского творчество Пушкина протекало на гребне декабристского движения, оно было светлым и оптимистичным, ибо вдохновлялось их надеждами на изменение уклада жизни в России, ее политического строя и правосознания, в то время как творчество Лермонтова складывалось после разгрома декабристов, и потому лермонтовская лирика полна тоски, скорби и жалоб на бездействующее поколение, смирившееся с рабскими порядками.
Мироощущение Лермонтова глубоко трагично, а он сам необычайно проницателен; настоящий идеалист — экзистенциальный, как Иов, Иеремия, святитель Григорий Богослов, Данте и Мильтон, а не отвлеченный, как Кант и Гегель, он измерял свою жизнь библейско-пророческой мерой, ощущал, что на каждого человека Богом возложена уникальная миссия, но в то же время зорко видел бездушность и омертвелость окружающего общества, с горечью наблюдал заземленность людей и измельчание их душ, понимая, что все попытки образумить их тщетны, а все выдающиеся поэты и мыслители — Данте, Мильтон и Байрон в Европе, Пушкин, Чаадаев, Веневитинов и Кольцов в России — обречены на невыносимо мучительную жизнь, противоречащую их идеалам.
Трезво мыслящий Лермонтов был лишен веры в исторический прогресс, столь окрыляющий наивных мечтателей; напротив — подобно Байрону, а впоследствии К. Леонтьеву и О. Шпенглеру, он ясно понимал, что по мере движения истории нравы людей далеко не всегда улучшаются, а ум, иссушенный «бесплодной наукой», не способствует духовному и нравственному совершенству человека, и даже более того — научно-техническому прогрессу может сопутствовать оскудение духовности и гибель искусства, и подобно тому, как горек плод с древа познания, сорванный вопреки воле Божией, так и ничто не принесет людям счастья, когда ими отвергнуто все святое.
Библейский взгляд на историю мира, чуткое понимание своего времени — по чуткости к эпохе поэт может соперничать с Данте, Шекспиром, Мильтоном и Бердяевым, и глубокое знание натуры человека, позволяли Лермонтову строго, но правдиво оценивать своих современников, упрекая их в измельчании характеров, противопоставляя им в «Думе» героических «предков» — поколение героев войны года и декабристов, патетически восклицая в «Бородине»: «богатыри — не вы».
Известно, что Лермонтов служил в нижегородском драгунском полку, в котором с конца года в качестве рядового находился декабрист и поэт А. Одоевский — человек прекрасно образованный и благородный, именуемый друзьями «христоподобной личностью», чьи стихи имели элегический характер и были проникнуты болью за Россию и судьбу многострадального русского народа, евангельскими призывами к любви и милосердию.
С князем А. Одоевским, за участие в событиях 14 декабря года сосланным в Сибирь, но, несмотря на семь лет каторги и три года поселения, оставшимся философски мыслящим поэтом, с неохладевшим сердцем к Богу, людям и России, сберегшим поэтическое вдохновение, не сломленным и не отчаявшимся, Лермонтова связали священные узы дружбы. В личности Александра Одоевского кавказского изгнанника поразили отсутствие мучительной рефлексии, удивительная цельность натуры, рыцарское благородство духа и верность своим убеждениям, и когда 15 августа года опальный декабрист скончался от лихорадки на берегу Черного моря, то Лермонтов откликнулся на весть о его смерти одним из самых лучших своих стихотворений: Я знал его: мы странствовали с ним В горах востока, и тоску изгнанья Делили дружно; но к полям родным Вернулся я, и время испытанья Промчалося законной чередой; А он не дождался минуты сладкой: Под бедною походною палаткой Болезнь его сразила, и с собой В могилу он унес летучий рой Еще незрелых, темных вдохновений, Обманутых надежд и горьких сожалений.
Он был рожден для них, для тех надежд, Поэзии и счастья… Но, безумный — Из детских рано вырвался одежд И сердце бросил в море жизни шумной, И свет не пощадил — и Бог не спас! Но до конца среди волнений трудных, В толпе людской и средь пустынь безлюдных В нем тихий пламень чувства не угас: Он сохранил и блеск лазурных глаз, И звонкий смех, и речь живую, И веру гордую в людей, и в жизнь иную… По свидетельству Н.
Огарева, в этом стихотворении изображен правдивый портрет князь А. Одоевского, принадлежащего к поколению декабристов, которому сочувствовал Лермонтов: «Одоевский был, без сомнения самый замечательный из декабристов, бывших в то время на Кавказе.
Лермонтов списал его с натуры.
Да, это «блеск лазурных глаз, и детский звонкий смех и речь живую» не забудет никто из знавших его. В этих глазах выражалось спокойствие духа, скорбь не о своих страданиях, а о страданиях человека, в них выражалось милосердие». Если мы обратимся к великолепному образцу лермонтовской прозы — «Герою нашего времени», то в главе «Фаталист» найдем философское размышление Печорина о колоссальной разнице в мировоззрениях «предков» с их религиозной верой, гражданской доблестью и готовностью принести себя в жертву во имя святынь, и «потомков», чья могучая духовная сила, как могильной плитой сдавлена безволием, скептицизмом и апатией пустых людей, скитающихся по земле без цели и убеждений: «Я возвращался домой пустыми переулками станицы; … звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах… Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо, с своими бесчисленными жителями, на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!
Если в стихотворении «Бородино» Лермонтов восхваляет цельные натуры героев войны года, их надежды на Бога, богатырскую мощь духа, храбрость и несгибаемость воли, то в философской элегии «Дума», звучащей реквиемом по «потерянному поколению», он с горькой иронией Екклесиаста и нравственным негодованием Иеремии, проклинает позорное малодушие «презренных рабов», их бездействие в судьбоносные минуты истории и неспособность на гражданский подвиг.
Литературный критик Белинский высоко оценивал лермонтовскую «Думу», «изумившую всех алмазною крепостию стиха, громовою силою бурного одушевления, исполинскою энергиею благородного негодования и глубокой грусти», попутно замечая, что она «писана кровью; вышли из глубины оскорбленного духа: это вопль, это стон человека, для которого отсутствие внутренней жизни есть зло, в тысячу раз ужаснейшее физической смерти!
Но для справедливости надо сказать, что «Дума» Лермонтова затрагивает вечные философские темы и имеет непреходящее значение для всех эпох — в том числе и для людей нашего времени, равнодушных к добру и злу, чуждых искусству и молитвам, насквозь проникнутых унынием и душевной апатией.
Грозовые строки лермонтовской «Думы» с их бурей мыслей и чувств, с громовыми раскатами негодования, напоминающими обличительные речи ветхозаветных пророков — Исайи, Иеремии и Иезекииля, обнажили весь позор общества и всю низость нравов человеческих, и указали на то, что поэт верен своему религиозно-нравственному идеалу, вопреки разочарованию в земном бытии, чужд мрачному и беспросветному пессимизму.
Один из лирических героев поэта — Владимир Арбенин, персонаж романтической драмы «Странный человек», талантливый лирик с нежной, обладающий огромным умом и талантом, натура рефлектирующая и не способная слиться с обыденной жизнью ничтожных, лицемерных и тщеславных людей, сознает себя глубоко несчастным и разочарованным в людях, обличает всю бессмысленность светской жизни, и обреченный умереть никем непонятым одиноким страдальцем, проклятым отцом, испытавшим измену возлюбленной и лучшего друга, выражает в задушевных стихах свою жизненную драму и тоску самого Лермонтова: Моя душа, я помню, с детских лет Чудесного искала.
Я любил Все обольщенья света, но не свет, В котором я мгновеньями лишь жил, И те мгновенья были мук полны Бесстрашные и печальные раздумья М. Лермонтова о жизни и натуре человека, дали повод многим исследователям характеризовать его как одинокого певца печали и тоски, поэта грусти и разочарования, рано познавшего мучительный разлад с окружающим его обществом, трагическое столкновение идеалов и устремлений души с миром, лежащим во зле, и скудостью обыденной, однообразной и монотонной жизни, обрекающей личность на жалкое прозябание.
В эпиграфе к романтической драме «Странный человек», русский поэт цитировал строки из «Сна» лорда Байрона, где меланхолический взгляд мудрецов на жизнь назван страшным даром — телескопом, который приближает жизнь в ее истинной и неприглядной наготе, позволяя нам видеть мир таким, каков он есть — лежащим во зле, и населенном людьми — падшими и несчастными созданиями.
По своему темпераменту Лермонтов совмещал в себе черты холерика с его впечатлительностью и возбудимостью, раздражительностью и неукротимой энергией, и меланхолика с его тоской, философским глубокомыслием, подмеченным Аристотелем, и печальным взглядом на жизнь, но лермонтовская грусть не может быть объяснима лишь психологически — особенностями темперамента, или исторически — негативными сторонами эпохи, в которой жил поэт, напротив, она имеет более глубокие метапсихические и метафизические причины, уходящие в глубины его духовного мира.
В очерке «Грусть», посвященном памяти Лермонтова, историк В. Ключевский, отмечая, что в нашем литературоведении Лермонтова обычно рассматривают как поэта байронического направления и певца разочарования, задавался вопросом — крушение каких идеалов оплакивал русский поэт?
В рассуждениях Ключевского есть глубокая правда, когда он проницательно умозаключает, что грусть — это поэтическая гамма лермонтовского мироощущения, что она — светлая печаль, проникнутая надеждой и не разрешающаяся в отчаяние, что идеалы поэта сформировались с чтением Байрона, Пушкина, Гейне, Кольцова и Ламартина, что мелодия лермонтовского стиха глубоко созвучна тону задушевных русских песен — не веселых и не печальных, а грустных, как пейзаж среднерусской природы, и тесным образом связана с религиозной верой русского народа и его национальным духом: «Поэтическая грусть Лермонтова была художественным отголоском этой практической русско-христианской грусти, хотя и не близким к своему источнику».
Неудивительно, что поэт Ф. Боденштедт, переводивший стихи М. Лермонтова на немецкий язык, писал в своих мемуарах о грусти как о душевном настроении русского поэта: «Лермонтов мог быть кроток и нежен, как ребенок, и вообще в его характере преобладало задумчивое, часто грустное настроение».
С ранних лет грусть звучала в песнях Лермонтова — «и грусти ранняя на мне печать Надо было с закрытыми глазами или холодным сердцем и невнимательным умом прочесть лирику Лермонтова, его драмы, поэмы и романы, где постоянно поднимаются вопросы о назначении человека, его жизни и смерти, чтобы утверждать, что у поэта не было поиска смысла жизни. В истории русской литературы М. Лермонтов — величайший поэт-философ, имеющий цельное миросозерцание и выстраданную веру, романтик, не раз наблюдавший гнусное торжество нелепой действительности и поражение идеалов, мыслитель, отчаянно ищущий Бога и смысл жизни, в страшные минуты скорбей, бунтующий против несправедливого миропорядка и бросающий вызов небесам, как Байрон и Гейне находящий в мире расстроенный музыкальный инструмент, в благословенные мгновения — принимающий дар жизни и молящийся Богу, обретающий счастье на земле в Богообщении, бросающий луч поэтической и философской мысли на самые глубочайшие, мучительные, горькие и непреступные тайны бытия.
Если сравнить текст байроновской «Еврейской мелодии» с лермонтовским переводом, известным как стихотворением «Душа моя мрачна…», то становится ясно, что Ключевский заблуждался и мировая скорбь у Лермонтова еще глубже и безотраднее, и он намного более трагичен, чем поэт «туманного Альбиона»: Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей! Вот арфа золотая: Пускай персты твои, промчавшися по ней, Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес, Они в груди моей проснутся, И если есть в очах застывших капля слез — Они растают и прольются. Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец, Мне тягостны веселья звуки! Я говорю тебе: я слез хочу, певец, Иль разорвется грудь от муки. Страданьями была упитана она, Томилась долго и безмолвно; И грозный час настал — теперь она полна, Как кубок смерти, яда полный. Если в стихах Байрона есть лишь намек на смерть, но совершенно отсутствует безысходность и нет трагических строк о кубке смерти, полном яда, то трагизм Лермонтова более глубок — сердце царя Саула, внимающего звукам арфа Давида, готово разорваться от скорби и почти не верит в исцеление от печали, а слезы хоть немного умиротворяют его душу и дают излить из нее накопившуюся душевную муку.
В загадочном поэтическом мире Лермонтова я нахожу как личную грусть поэта, увиденную Ключевским, так и мировую скорбь от Иова до Шекспира, Байрона и Леопарди — страдание за всех неприкаянных, разочарованных в жизни, находящих в ней злую шутку, безутешных и утративших свое место в мире, ставших «лишними людьми» в своем отечестве и в целой вселенной, но лермонтовская грусть и его скорбь всегда проникнуты не только горечью сомнения и разочарований, но и согреты любовью его пламенного сердца, раскаленного как магма извергающегося вулкана.
В лермонтовских лирических размышлениях, молитвах и признаниях больше философской глубины, чем в «Диалогах» Платона и «Утешении философией» Боэция, чем в книгах Декарта и Спинозы, Канта, Шеллинга и Гегеля; он отличался поразительной проницательностью и невероятной смелостью суждений, и, несмотря на высокий идеализм романтика, без всяких прикрас судил о жизни и людях: Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы, Талант и пылкая любовь свободы, Когда мы их употребить не можем? Мы, дети севера, как здешние растенья, Цветем недолго, быстро увядаем… Как солнце зимнее на сером небосклоне, Так пасмурна жизнь наша. Так недолго Ее однообразное теченье… И душно кажется на родине, И сердцу тяжко, и душа тоскует… Не зная ни любви, ни дружбы сладкой, Средь бурь пустых томится юность наша, И быстро злобы яд ее мрачит, И нам горька остылой жизни чаша; И уж души ничто не веселит.
Вдумчивая читая беспощадно правдивые и безотрадные строки «Монолога» М. Лермонтова изумляешься его трезвым суждениям о жизни и невольно задаешься вопросом: Откуда у молодого поэта, столь мало прожившего на свете, такая невероятная проницательность, достойная умудренного летами старца Екклесиаста? Известно, что стихотворение «Монолог» было написано Лермонтовым в пятнадцатилетнем возрасте, но уже в летах юноши он демонстрировал умственную зрелость маститого философа, чуждающегося искушений жизни и с печалью провозглашающего, что ничтожество — небытие, есть благо в здешнем свете.
С древних веков и до наших дней мудрецы и поэты исповедовывающие философию пессимизма — от Феогнида и Будды до Байрона и Шопенгауэра, учили, что мир полон зла и несправедливости, а жизнь человека соткана из страданий и для него лучше было бы совсем не родиться, а если он родился, то скорее умереть.
В поэтическом высказывании Лермонтова о том, что небытие — благо в здешнем свете, можно увидеть ярко выраженное богоборчество — дерзкий вызов Творцу и Виновнику нашего бытия — Богу, но на самом деле — это нравственный протест против падшего миропорядка, духовная мука и глубокая печаль от созерцания несовершенства мироустройства и греховности людей, которой были проникнуты все библейские пророки, гневно обличавшие пороки своих соплеменников и идолопоклонничество иных народов.
В Ветхом Завете рассказывается, что пророк Иеремия, возвещавший волю Божию и предрекавший падение Иерусалима от рук вавилонских захватчиков, бывший узником в темнице и мучеником в смрадной яме, осмеиваемый как лжец и презираемый как предатель, побиваемый камнями как преступник, но усердно молящийся за братьев своих, сетовал в мольбах: «Смотрю на землю, и вот, она разорена и пуста, — на небеса, и нет на них света» Иер.
Вся книга Иова — великолепнейшая и самая глубокомысленная богословская поэма Ветхого Завета, проникнута скорбью о судьбе человека в мире, утопающем в крови и слезах невинных, горестными философскими спорами и размышлениями о причине страданий, о грехе, искуплении и справедливости, исканием Бога и борьбой за правду Божию. С соломоновой грустью Лермонтов признается, что глубокие познанья, жажда славы, талант, пылкая любовь и свобода — ничто, если мы не можем их употребить — осуществить в своей жизни.
С самых ранних лет поэтическая лира Лермонтова звучала не только элегически, но глубоко трагически — лермонтовский лирический герой мечтает о счастье и свободе, не может жить без любви и молитвы, он поднимает самые сложные философские вопросы, наделен громадной силой духа и мысли, жаждой жизни и непримиримой ненавистью ко злу и лжи, но он не только очередной русский Гамлет, погруженный в рефлексию и самоанализ, а человек действия — борец за правду и честь, верящий в высокое назначение человека и не способный смириться с его жалкой участью в земном мире, где идеалист задыхается в гнетущей атмосфере всеобщего цинизма, пошлости и разврата.
Горька остылой жизни чаша, она не может утолить духовную тоску человека и осчастливить его, угнетает пустотой и однообразием, губит все лучшие порывы и устремления его сердца, смеется над его идеалами и мечтами. Анализируя философскую лирику Лермонтова, Белинский воскликнет: «Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце».
По воспоминаниям Анненкова характер лермонтовской поэзии противоречил временному умонастроению Белинского, увлеченного гегельянством и вульгарным оправданием действительности — «все действительное разумно», но стихи Лермонтова волновали его силой таланта, смелостью выражений и глубиной философской мысли. В воспоминаниях И. Панаева, где рассказывается о вечерах у В. Боткина осенью года в Москве, перед переездом Белинского в Петербург: «Разговор был постоянно одушевленный, горячий. Предметом его были толки об искусстве с точки зрения Гегеля: с этой точки зрения строго разбирали Пушкина и других современных поэтов.
Лермонтов с своим демоническим и байроническим направлением никак не покорялся этому новому воззрению. Белинского это ужасно мучило… Он видел, что начинающий поэт обнаруживает громадные поэтические силы; каждое новое его стихотворение в «Отечественных записках» приводило Белинского в экстаз — а между тем в этих стихотворениях примирения не было и тени!
Лермонтова оправдывали впрочем, тем, что он молод, что он только что начинает, несколько успокаивались тем, что он владеет всеми данными для того, чтобы сделаться со временем полным, великим художником и достигнуть венца творчества — художественной спокойности и объективности». Известно, что Белинский находил в Лермонтове «глубокий и могучий дух», но отвергая лирику, проникнутую философской рефлексией — от Байрона до Баратынского, к которому литературный критик был особенно несправедлив, «неистовый Виссарион» упрекал поэта в «субъективно-салонном взгляде на жизнь», на самом же деле — Лермонтов рассуждал о жизни и смерти, добре и зле, Боге и человека намного глубже, чем Белинский и большинство других русских писателей и поэтов, литературных критиков и философов, священников и богословов.
Загадка Лермонтова, его личности и поэтического мира оказалась непосильна для Белинского, но этот литературный критик смог уловить, что кипучая натура поэта жаждала ярких впечатлений бытия и не могла отдаться мирным кабинетным занятиям и уединенной думе, она с орлиной зоркость вглядывалась в глубь жизни и искала великого жизненного подвига, но утомленная житейской суетой, не находила себе места в мире. Высшей ценностью для Лермонтова была любовь, но и любовь была сопряжена в его жизни с горечью разочарования в женщинах — с обманутой надеждой на несбыточное счастье и с мукой разбитого сердца, о чем страдалец поведал в стихотворении «Я не унижусь пред тобою…», обращенном к Н.
Ивановой, увлечение которой, кончилось для него плачевно: Я не унижусь пред тобою; Ни твой привет, ни твой укор Не властны над моей душою. Знай: мы чужие с этих пор. Ты позабыла: я свободы Для зблужденья не отдам; И так пожертвовал я годы Твоей улыбке и глазам, И так я слишком долго видел В тебе надежду юных дней И целый мир возненавидел, Чтобы тебя любить сильней. Как знать, быть может, те мгновенья, Что протекли у ног твоих, Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их? Быть может, мыслею небесной И силой духа убежден, Я дал бы миру дар чудесный, А мне за то бессмертье он? Зачем так нежно обещала Ты заменить его венец, Зачем ты не была сначала, Какою стала наконец! Я горд!
К чужим горам, под небо юга Я удалюся, может быть; Но слишком знаем мы друг друга, Чтобы друг друга позабыть. Отныне стану наслаждаться И в страсти стану клясться всем; Со всеми буду я смеяться, А плакать не хочу ни с кем; Начну обманывать безбожно, Чтоб не любить, как я любил,- Иль женщин уважать возможно, Когда мне ангел изменил? Я был готов на смерть и муку И целый мир на битву звать, Чтобы твою младую руку — Безумец!
Не знав коварную измену, Тебе я душу отдавал; Такой души ты знала ль цену? Ты знала — я тебя не знал! В ранней юности М.
Лермонтов, как идеалист и романтик, искал в людях лучшее и его доверчивость и романтическая жажда любви, увенчалась горьким разочарованием. Наталья Иванова — девушка, которую поэт боготворил и посвящал ей свои стихи, оказалась ветреной кокеткой, флиртующей с различными кавалерами.
Когда летом года между ними произошел разрыв, Лермонтов написал пьесу «Странный человек» и в ее сюжете указал на историю своей несчастной любви — героиня, давшая клятву верности избраннику сердца, в итоги предпочла другого, подобно тому, как Н.
Иванова изменила поэту. В году Лермонтов написал стихотворение «Я не унижусь пред тобой…», где разочарованный романтик с первых строк с глубокой обидой обвиняет свою неверную возлюбленную, а в ее лице и всех ветреных красавиц мира, изливает всю накопившуюся боль оскорбленного сердца, обманувшегося в своих юных надеждах и наивных мечтаниях.
Измена возлюбленной нанесла глубокую рану душе поэта, и он признается, что не может более уважать женщин и боготворить их, когда ему изменила та, которую он почитал как нежного Ангела.
С многоскорбным раздумьем Лермонтов оплакивает потерянные годы, отданные недостойной избраннице, и глубоко сожалеет, что потерял невозвратимое время жизни, которое мог посвятить служению музам и вдохновению. Неисправимый романтик, разочарованный в жизни и не верящий в искренность чувств людей, испорченных лицемерием и мелочностью светского общества, гордо заявляет, что больше никому не отдаст свое сердце, удалится на Кавказ — «к чужим горам под небо юга», но не для того, чтобы стать отшельником и монахом, а чтобы никак не соприкасаться с циничным великосветским обществом, завершая свой взволнованный монолог горькими словами: «Не знав коварную измену, тебе я душу отдавал; такой души ты знала ль цену?
По наблюдению Лермонтова земная жизнь с ее коварством и жестокостью действует на душу как яд, она отравляет ее унынием, душевной апатией и разочарованием, делает человека озлобленным и замкнутым в своем личном горе, не способным на сострадание и любовь, омрачает его метафизической обидой на Творца, Чья воля и промышление о нас противоречит нашей воле и упованиям. В стихотворении «Исповедь» Лермонтов исповедует свою кьеркегоровскую веру — христианскую веру вопреки всему — жизненному опыту и доводам рассудка, признается, что он жаждет верить в то, что «мир сотворен для счастья», «время лечит от страдания», люди не всегда коварны и могут прощать хотя бы малые ошибки ближним, а монахи верны своим клятвам, но огненной вере поэта противостоит хладный опыт — он видит, что все светлые мечты и надежды разбиваются о безотрадную действительность, и печально заявляет, что глубоко разочарован жизнью и людьми из-за царящего повсюду обмана, коварства, несправедливости и предательства: Я верю, обещаю верить, Хоть сам того не испытал, Что мог монах не лицемерить И жить, как клятвой обещал; Что поцелуи и улыбки Людей коварны не всегда, Что ближних малые ошибки Они прощают иногда, Что время лечит от страданья, Что мир для счастья сотворен, Что добродетель не названье И жизнь поболее, чем сон.
Но вере теплой опыт хладный Противуречит каждый миг, И ум, как прежде безотрадный, Желанной цели не достиг; И сердце, полно сожалений, Хранит в себе глубокий след Умерших — но святых видений, И тени чувств, каких уж нет; Его ничто не испугает, И то, что было б яд другим, Его живит, его питает Огнем язвительным своим.
В лермонтовской «Исповеди» — стихотворении адресованном к Богу, а уже потом к читателям, пламенная вера поэта сталкивается с трагическим реалиями земного мира, а лирический герой — сам Лермонтов, называет свой ум безотрадным, сердце — полным сожалений, ибо он оценивает жизнь, людей и самого себя с позиции христианского нравственного максимализма и измеряет ее евангельской мерой, и не отрекаясь от заветных идеалов, разочаровывается в здешней жизни со всеми ее трагедиями, тяготами, ужасами и страданиями.
Многие исследователи жизни и творчества Лермонтова причисляют его к пессимистам, вслед за Шопенгауэром и Леопарди, со всем блеском своего ума и литературного таланта с неумолимой логичностью доказывающим, что наш мир — самый худший из всех возможных миров, нет никакой надежды на счастье — во все века люди были несчастны, жизнь полна страданий, она обрекает нас на разочарование и отчаяние, а ее последний итог — смерть.
Но в сердце Лермонтова всегда таились священные идеалы — звуки небесного мира, а потому, как бы ни были горьки его жалобы и молитва, как бы ни были тягостны раздумья и предчувствия скорого конца, как бы не сокрушался он о злобе, охватившей людей, и не проклинал царство всеобщей лжи и бесчестия, как бы не презирал окружающих и не сетовал на то, что жизнь — лишь глупая шутка, он — разочарованный романтик и несчастнейший из смертных — этакий русский Иов, мученик духа и мысли, самый отчаянный из отчаянных, сумел остаться верен самому себе — сохранил святыню своего сердца, и оттого в его стихах звучат не только самые страстные обличения неправд земли, сказанные с евангельских времен, не только плач из-за того, что лучшие годы проходят в бездействии и нигде не найти вечной любви, но и могучая поэзия веры в Бога и существование духовного мира, овеянная бессмертным величием духа, жаждущего свободы и покоя.
До конца земных дней Лермонтов был верен своему высокому идеализму, и как настоящий романтик духа, он не мог принять жизнь, не озаренную светом священного служения, и приспосабливаться к пошлости окружающего мира, справедливо находя в этом приспособлении — знак лицемерия и двоедушия, измену Богу и самому себе.
Когда после дуэли с сыном французского посла де Барантом русский поэт находился под стражей в Ордонансгаузе, то там состоялась его встреча с В. Белинским — ведущим литературным критиком своего века, и их четырехчасовая задушевная беседа о литературе и Вальтере Скотте, которого Лермонтов упрекнул в сухости и в том, что в его творения мало поэзии: «Я смотрел на него и не верил ни глазам, ни ушам своим.
Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собою. В словах его было столько истины, глубины, простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть.
Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне удалось-таки его видеть в настоящем свете». Потрясенный глубокомысленной беседой, Белинский поспешил в откровенном письме В.
Боткину написать о том, что в личности Лермонтова вера в высокое достоинство человека сочетается с озлобленным взглядом на жизнь, а могучий огненный дух — с печоринской тоской и неудовлетворенностью: «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души.
Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура!.. Каждое его слово — он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, - меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества». По воспоминаниям Павла Анненкова, Белинский «носился с каждым стихотворением поэта», «прозревал в каждом из них глубину его души, больное, нежное его сердце».
Все лирические стихи Лермонтова — это исповедь, в них поэт изливает свою душу, и если мы внимательно прочтем их, то поймем его высокий идеализм и могучий дух, жаждущий вырваться из рамок обыденного существования подобно тому, как орел жаждет летать в небесах над неприступными горами, и увидим отчего, он исполнен разочарованием.
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Н. Гоголь писал, что после смерти Пушкина первостепеннейшим поэтом России стал Лермонтов с ранних пор, осознавший свой мученический жребий и ставший выразителем «безочарования», «как некогда с легкой руки Шиллера пронеслось было по всему свету очарованье и стало модным, как потом с тяжелой руки Байрона пошло в ход разочарованье, порожденное, может быть, излишним очарованьем Но напрасно Гоголь упрекал М.
Лермонтова в непреодоленном байронизме и неуважении к поэтическому таланту, полагая, что стих его не имеет самобытности и бледно напоминает то Жуковского, то Пушкина — и это сказано о творце «Ангела», «Молитвы», «Выхожу я один на дорогу…», «Мцыри» и «Демона»! Лермонтов никогда и не жил на свете. Духовные искания Лермонтова, его философские размышления и трагическое чувство жизни, уникальный склад души и нравственны протест против существующего миропорядка — все это обрекало поэта на мучительное одиночество, и он сам, пророчески предвидя свою страдальческую участь, прекрасно сознавал, что люди не поймут его жизненную драму, и, противопоставляя себя равнодушной и спесивой толпе, дерзновенно писал, что не хочет, чтобы свет узнал «таинственную повесть» его жизни — как он любил, за что страдал, ибо судьей для себя поэт признает «лишь Бога да совесть!..
Метафорическое сравнение души с утесом, поэт приводит в одном из самых трогательных стихотворений в русской и мировой лирике: Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана; Утром в путь она умчалась рано, По лазури весело играя; Но остался влажный след в морщине Старого утеса. Одиноко Он стоит, задумался глубоко, И тихонько плачет он в пустыне. В поэтическом мире М. Лермонтова утес — это многогранный по смыслу символ, олицетворяющий духовно несокрушимую в своих убеждениях душу поэта, его верность самому себе, но вместе с тем — и горестное состояние одиночества.
Утес, находящийся в пустыне — «грустный образ души поэта», укрывающегося в самом себе, любящего угрюмое уединение и не желающего открывать миру своим мысли и чувства; он — великан, возвышающийся над ложью и суетой обыденной жизни людей, с печалью несущий бремя своего мироотчуждения.
Мимолетная встреча утеса с золотой тучкой — с легковесной и неуловимой мечтой о счастье, с беззаботной и веселой жизнью, не знающей скорбей Иова, грустных размышлений Соломона и моральных дилемм Гамлета, противоположной образу существования утеса, оставляет глубокий след в его морщине, а разлука с ней вызывает неясную печаль и глубокую задумчивость.
Символично, что счастливая жизнь у Лермонтова изображается в образе золотой тучки, летящей по небу — на земле не может быть вечного счастья, ибо земная жизнь изменчива и несовершенна.
Однообразное течение жизни, ее суетностью и коварством, вызывало у поэта желание уединения, и, ощущая свою неприкаянность и одиночество, он образно отождествлял себя с утесом, находящимся в пустыне — пейзаже его внутреннего мира, в то время как золотая тучка — образ светлых надежд, святой веры и жажды любви, которые вновь касаются его сердца — «груди утеса-великана».
В религиозном аспекте Лермонтов описывает соприкосновение своей души — утеса, с благодатью Божией — золотой тучкой, она пробуждает в сердце разочарованного романтика желание гармонии со всем Божьим миром, но это мимолетное духовное переживание, и вскоре оно оборачивается скорбью плачущего в пустыне утеса — плачем одинокого поэта, не только ощущающего разлад с людьми и окружающим миром, но и глубокую муку Богооставленности.
Беззаботно умчавшаяся в небесную даль золотая тучка, отзывается болью в сердце утеса — вызывает скорбь у самого Лермонтова, для которого одиночество — одно из самых мучительных последствий грехопадения, разрыв живой связи между людьми и Богом, отчужденность от мира и общества. Там где одиночество — нет места счастью, любви и взаимопониманию. Некоторые исследователи упрекают философскую лирику за господствующие в ней мотивы одиночества, тоски и разочарования, а самого М.
Лермонтова — в мрачности, противопоставляя ему жизнерадостного А.
