Бесы пушкин читать
Мистика и провидение в романе Достоевского «Идиот». Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. Технологическая карта урока по русскому языку в 6 классе Тема урока: «Имя существительное - часть речи. Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут.
Пушкина «Бесы»; учить видеть за строчками стихотворения чувства, переживания, настроение, реальные события и общечеловеческий смысл; обогащать словарный запас, работать над овладением учащимися художественными средствами языка; формировать навыки анализа стихотворения, воспитать восприятие текста, как произведения искусства.
Умение использовать речевые средства в соответствии с задачей коммуникации. Термины, понятия: рефрен, антитеза, олицетворение, риторический вопрос, лейтмотив. Формы работы: индивидуальная, фронтальная. Материально - техническое обеспечение. Книгопечатная продукция: учебник «Литература. Год после детства» 6 класс. Компьютерные и информационно-коммуникативные средства: аудиозапись чтения стихотворения М.
Козаковым, иллюстрации Н. Карзина, В. Симакова, снимок палехской шкатулки. Проверка готовности к уроку. Выявление отсутствующих. Сегодня мы познакомимся со стихотворением Александра Сергеевича Пушкина «Бесы», которое великий поэт написал в первую Болдинскую осень в году.
Послушаем сообщение о том, что такое Болдинская осень в творчестве Пушкина. Домашним заданием на урок для одного из учащихся стало сообщение о важном месте имения Большое Болдино для творчества А.
Выступать перед аудиторией сверстников с сообщениями. Создание проблемной ситуации, формулировка темы урока. Запишем этот вопрос и попробуем ответить на него сейчас.
Мистические, выдуманные существа. Пень, волк, что-то реально существующее. Чего-то мистического или реального, вызванного сном или части реальности? Ответить мы сможем, только проанализировав это произведение. Слушают аудиозапись выразительного чтения стихотворения М. Настроение нервное, меняющее от начала к концу стихотворения, от настороженности к истерике, ощущение постоянного страха. Боится бесов название стихотворения «Бесы» наводит на эту мысль или чего-то, что увидел в темноте подсказывает сюжет.
Высказывать предположения на основе наблюдений.
Мчатся тучи, вьются тучи ; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Еду, еду в чистом поле; Колокольчик дин-дин-дин Страшно, страшно поневоле Средь неведомых равнин. Зачем повторы в строфе? Когда человек часто повторяет слова сам себе? Сколько раз он повторяется? Что делать нам! В поле бес нас водит , видно, Да кружит по сторонам. Посмотри: вон, вон играет, Дует, плюет на меня; Вон — теперь в овраг толкает Одичалого коня; Там верстою небывалой Он торчал передо мной; Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой».
Для чего они нужны. Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Сил нам нет кружиться доле; Колокольчик вдруг умолк; Кони стали Для чего они употреблены? Вьюга злится , вьюга плачет ; Кони чуткие храпят; Вот уж он далече скачет; Лишь глаза во мгле горят ; Кони снова понеслися; Колокольчик дин-дин-дин Вижу: духи собралися Средь белеющих равнин. Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре.
Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре Сколько их! Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают? Есть ли повторы в этой строфе? Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне Каково настроение лирического героя. Каков итог стихотворения? Итак, ребята, стихотворение «Бесы» оканчивается тем, что лирический герой остаётся один на один с тучами бесов: он, они и бесконечные, заснеженные, безлюдные равнины.
Самое время вернуться к вопросу нашего урока. Почему нарисованная Пушкиным картина страшна? Чего же боится лирический герой? В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной он раза по три и по четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами «гражданскую скорбь», то есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне.
Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и в шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его от всех тривиальных наклонностей. Да он и нуждался в няньке, потому что становился иногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом.
Находили минуты, что даже о самом себе начинал выражаться в юмористическом смысле. Но ничего так не боялась Варвара Петровна, как юмористического смысла. Это была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений.
Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга. О ней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю. Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится.
Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену. Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку. Может быть, спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность? А что, если я сам бывал свидетелем?
Что, если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную? И уж чего-чего при этом не говорил! Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна «ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное».
Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр.
Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев! Я сам однажды читал одно из таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению. Я ужаснулся и умолял не посылать письма. В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма.
Правда, он писать любил без памяти, писал к ней, даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и, прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем.
Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось. Мало-помалу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели. С каким, должно быть, ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал!
Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и всё письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того, бывало, мучился, что заболевал своими припадками холерины.
Эти особенные с ним припадки, вроде холерины, бывали в некоторых случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении. Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже, можно сказать, ее изобретением, стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только «зависти к его талантам».
И как, должно быть, она была оскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения.
Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля.
Она его выдумала и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был нечто вроде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительно многого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности. Кстати уж расскажу два анекдота. Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела.
Варвара Петровна чрезвычайно ценила подобные посещения, потому что связи ее в обществе высшем, по смерти ее супруга, всё более и более ослабевали, под конец и совсем прекратились. Барон просидел у нее час и кушал чай.
Никого других не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровна пригласила и выставила. Барон о нем кое-что даже слышал и прежде или сделал вид, что слышал, но за чаем мало к нему обращался. Разумеется, Степан Трофимович в грязь себя ударить не мог, да и манеры его были самые изящные. Хотя происхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был с самого малолетства в одном знатном доме в Москве и, стало быть, прилично; по-французски говорил, как парижанин.
Таким образом, барон с первого взгляда должен был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и в губернском уединении. Вышло, однако, не так.
Когда барон подтвердил положительно совершенную достоверность только что разнесшихся тогда первых слухов о великой реформе, Степан Трофимович вдруг не вытерпел и крикнул ура! Крикнул он негромко и даже изящно; даже, может быть, восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но, должно быть, у него что-нибудь тут не вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец ввиду великого события.
Затем скоро уехал и, уезжая, не забыл протянуть и Степану Трофимовичу два пальца. Возвратясь в гостиную, Варвара Петровна сначала молчала минуты три, что-то как бы отыскивая на столе; но вдруг обернулась к Степану Трофимовичу и, бледная, со сверкающими глазами, процедила шепотом:.
На другой день она встретилась со своим другом как ни в чем не бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лет спустя, в одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же точно побледнела, как и тринадцать лет назад, когда в первый раз попрекала. Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: «Я вам этого никогда не забуду! Это было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце, именно после того как в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию.
Варвара Петровна осталась вдовой и облеклась в полный траур. Правда, не могла она горевать очень много, ибо в последние четыре года жила с мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему пенсион. У самого генерал-лейтенанта было всего только полтораста душ и жалованье, кроме того знатность и связи; а всё богатство и Скворешники принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатого откупщика.
Тем не менее она была потрясена неожиданностию известия и удалилась в полное уединение. Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно.
Май был в полном расцвете; вечера стояли удивительные. Зацвела черемуха.
Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали до ночи в беседке, изливая друг пред другом свои чувства и мысли. Минуты бывали поэтические. Варвара Петровна под впечатлением перемены в судьбе своей говорила больше обыкновенного. Она как бы льнула к сердцу своего друга, и так продолжалось несколько вечеров. Одна странная мысль вдруг осенила Степана Трофимовича: «Не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в конце траурного года, предложения с его стороны?
Он стал вникать и нашел, что походило на то. Он задумался: «Состояние огромное, правда, но…» Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшим что-то лошадиное. Всё более и более колебался Степан Трофимович, мучился сомнениями, даже всплакнул раза два от нерешимости плакал он довольно часто.
По вечерам же, то есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то же время высокомерное. Это как-то нечаянно, невольно делается, и даже чем благороднее человек, тем оно и заметнее. Бог знает как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось в сердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное.
Может быть, была всего только одна лишь женственная игра с ее стороны, проявление бессознательной женской потребности, столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях. Впрочем, не поручусь; неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю. Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное выражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногда невинен.
Но вечера шли по-прежнему, и разговоры были так же поэтичны и интересны.
И вот однажды, с наступлением ночи, после самого оживленного и поэтического разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки у крыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович.
Каждое лето он перебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огромного барского дома Скворешников. Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раздумье, взяв сигару и еще не успев ее закурить, остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном, приглядываясь к легким, как пух, белым облачкам, скользившим вокруг ясного месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться. Пред ним опять стояла Варвара Петровна, которую он оставил всего только четыре минуты назад.
Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям. Секунд десять полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимым взглядом и вдруг прошептала скороговоркой:. Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он до того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как Варвара Петровна исчезла. Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Но, несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и, так сказать, развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга.
Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил всю свою жизнь. Этот переход выражен личными местоимениями : в первой части личные местоимения первого лица полностью отсутствуют, во второй части они встречаются дважды, а в третьей, воспроизводящей молитву, мы находим семь местоимений первого лица.
В результате молитва как бы переходит из внешнего существования во внутреннее состояние : « чужое слово » становится своим. Плавный, замедленный ритм пушкинского александрийского стиха создает впечатление литургического чтения.
Ритм стихотворения имеет важное композиционное задание. В ой строке он нарушается внезапным столкновением трех ударений ямб и спондей : « Владыко дней моих! Дух праздности унылой ». Молитва начинается этой единственной шестиударной строкой стихотворения ; заключается молитва единственной трехударной строкой : « И целомудрия мне в сердце оживи ».
Таким образом, после начального стаккато молитва завершается спокойной, умиротворенной строкой, произнесенной как бы на одном дыхании. Тематическое членение стихотворения на три части выдерживается и на уровне звука. Звуковая оркестровка основывается на ударных гласных о, а и е. В каждой части поочередно преобладает один из них, причем встречаемость двух остальных понижается первая часть :7о — 2а — 2е, вторая : 11а — 2о — 2е, третья : 10 е — 6 а — 2 о.
Переход от заднего гласного о к среднему вик переднему е соответствует переходу от размышления о молитвах к конкретному произнесению одной из них. Показательно и то, что в самой молитве наблюдается повышение встречаемости губного согласного м.
Таким образом, звуковая инструментовка стихотворения иллюстрирует слова 8-ой строки : « Все чаще мне она приходит на уста ». В поэтике романтизма часто наблюдается сближение искусства и религии, причем стихотворение воспринимается, как равнозначное молитве. Но в Отцах пустынниках Пушкин следует не романтическому, а более древнему, средневековому канону священного искусства, согласно которому imitatio, а не innovatio представляет высшее достоинство.
Пушкин, повторив слово в слово древнюю молитву, избежал греха празднословия, и, вместе с тем, не поступился своим поэтическим мастерством. Глубинная структура стихотворения, ее несловесные элементы, грамматика, ритм и звук раскрывают изнутри творческую изобретательность поэта.
Написав это стихотворение, Пушкин смиренно присоединил к « множеству божественных молитв », сотворенных отцами пустынниками и непорочными женами, свою собственную молитву, повторив в своем вдохновенном искусстве их духовный подвиг. Следуя пасхальному календарю [Подражание италиянскому] приводит нас от дней Великого поста к Страстной неделе, к самоубийству Иуды в утро Страстной пятницы Мф.
XXVII, В году П. Анненков определил источник стихотворения : это сонет об Иуде итальянского поэта-импровизатора Ф. Джанни ! Томашевский убедительно показал, что Пушкин знал сонет Джанни по французскому переводу А. Дешана 1 - 1 2 :. У Джанни и Дешана адская власть была представлена демоном и сатаной. Пушкин прибавил к ним третью силу, бесов, сотворив таким образом некую « адскую троицу » в своей мистерии ; хотя все три силы являются проявлением одного принципа, между ними существует определенная иерархия, в соответствии с которой Пушкин распределяет их роли.
Нижнюю ступень занимают « бесы ». В своем творчестве Пушкин был наиболее оригинален в описании этих существ. Это скорее домашние бесе- нята, нежели метафизические бесы. Как правило, они исполняют лакейскую службу у сатаны. Их вид, ужимки и хохот вносят в стихотворение момент гротеска, которого не было у Джанни и Дешана.
Своим происхождением эти бесы обязаны фольклору, Данте и Гете1. Более возвышенные задания Пушкин препоручает дьяволу. Этот дьявол имеет мало общего с романтическим демоном-искусителем; это истинный, в теологическом смысле этого слова, дьявол. В отличие от Джанни и Дешана Пушкин счел излишним снабдить его такими материальными атрибутами как когти, железные вилы или огненные крылья. Пушкинский дьявол не причиняет физической боли, его роль духовного порядка : он воскрешает Иуду.
Поэтому, язык Пушкина в обращении с дьяволом церемонно-приподнятый строки На верхушке адской иерархии восседает Сатана. Пушкин изобразил « проклятого владыку », приподнявшегося с престола, во всем великолепии его сатанинской красоты. Низменный хохот бесов — это эхо высокого веселия, отразившегося на его лике. Введение этой адской троицы в стихотворение разрешает Пушкину изложить события ступенчато, в три приема, причем всякий раз Пушкин усиливает истязание Иуды.
В отличие от Джанни и Дешана, у которых Иуда оставался трупом во время испытаний, Пушкин воскресил Иуду. Затем он заменил « железные вилы » которых не было у Джанни менее угрожающими и более привычными « рогами ». Пушкин также избавил Иуду от адского огня : вместо шипения мяса и костей в пушкинскому аду раздается смех, которого не было ни у Джанни, ни у Дешана.
Ослабив пиротехнические эффекты в первых двух эпизодах, Пушкин значительно повышает жар в последнем. У Джанни и Дешана сатана просто целует Иуду, пушкинский же сатана « лобзанием насквозь прожигает уста » своего ученика. После всех истязаний, которым Иуду подвергли Джанни и Дешан, поцелуй сатаны походит более на избавление. У Пушкина, как правило, берет верх чувство меры и здравый смысл.
Если бы Пушкин последовал примеру своих предшественников, у его Иуды не осталось бы губ для поцелуя2. Структура [Подражания италиянскому] дуалистична. Стихотворение построено на приеме оксюморона, с помощью которого Пушкин драматизирует столкновение адской и божественной сил. Самоубийство Иуды, его воскресение, низвержение в преисподнюю повторяют в перевернутом виде таинство распятия, воскресения и вознесения Христа.
Сатана лишен дара истинного созидания. В демиургической гордыне он создает псевдо-божест- венную мистерию, облекая свой плагиат в атрибуты мистерии истинной. В сатанинском « творении » все вырождается в свою противоположность : поцелуй становится средством предательства, вознесение оборачивается низвержением, жизнь — смертью, награда — наказанием, любовь — ненавистью.
Противостояние двух сил порождает глубинный парадокс, которым в стихотворении пронизано все, вплоть до мельчайших его элементов. Отдельные фразы, слова, даже морфемы одновременно принадлежат как бы двум мирам, сатаническому и божественному. Словосочетания « предатель ученик », « труп живой », « проклятый владыка », « лобзанием прожег » несут в себе свое собственное отрицание. Применение слов в извращенном контексте уничтожает их священное значение, создавая ощущение гротеска.
Лицо сатаны называется ликом, то есть словом, которым называют изображения на иконах. Слово « древо », относящееся к дереву, на котором повесился Иуда, будет применено в стихотворении Мирская власть к святому кресту : « животворяще древо ».
Отрицательное слово « предатель, предательский » повторится в Мирской власти в положительном значении : « Христа, предавшего послушно плоть свою ». По тому же принципу неблагозвучное слово « дхнул » можно воспринять как сатанинское извращение священного значения таких слов, как « дух, душа, вдохнуть » и « вдохновение » ср.
В стихотворении о предательстве слова постоянно предают свое подлинное, положительное значение. Было бы вполне естественно ожидать, что в стихотворении, озаглавленном [Подражание италиянскому] доминирующим элементом звуковой структуры будет эвфония.
Однако, в пушкинском стихотворении только заглавие [ПодражаниЕ Италиянскому] созвучно батюшков- скому идеалу. В стихотворении же Пушкин нагромоздил больше смежных согласных, чем где бы то ни было в своей поэзии : « КаК С Древа К ПРоклятому владыке В ПРедательскую ночь Самое какофоническое место стихотворения — это строки , в которых дьявол « дхнул » жизнь в Иуду.
Оно состоит из семи групп тройных согласных и тройной аллитерации. К тому же единственная метрическая погрешность в стихотворении спондей в З-ей строке падает как раз на « звуковой ублюдок » : « дхнул ». Включая заглавие, [ПОДражание ита- лиянскому] оно содержит 8 анаграмм слова « ад ». В таких как « смрАД- ной, глАдной, проклЯТому » мы наблюдаем семантический параллелизм между анаграммой и словом, но в словах « рАДуясь » и « влАДыка » анаграмма идет вразрез со значением слова, пороча его своим присутствием.
Но поскольку нет зла без приятия, небезынтересно заметить, что перевертень слова « ад » это « да ». Раскрытые структуры стихотворения о предательстве показало, как семантическая измена проникла в мельчайшие единицы текста. В более отвлеченном плане стихотворение Пушкина — это философское размышление о природе зла и о соотношении власти сатаны и Бога. Христианская теология отвергает манихейский дуализм ; сатана тоже Божие создание, и, как таковое, обладает свободной волей, порождающей зло.
Сатана предал Бога и толкнул человека повторить этот грех. Лобзание, которым сатана награждает своего ученика, превращается в кару, и это происходит вопреки его воле. Роковым образом поцелуй сатаны осуществляет волю высшей власти. Разлад, который сатана попытался внести в божественный строй, оказался лишь временным.
Обнажив внутренний механизм сатанинской субверсии, стихотворение Пушкина утвержает первичность высшей власти : заключительное слово стихотворения об Иуде — « Христос ». Отступничество завершилось теодицеей. Христос — центральный образ стихотворения Мирская власть. Хотя стихотворение было написано первым в пятницу S июня , Пушкин завершает им свой пасхальный триптих :. Дерево стояло в начале [Подражания италиянскому].
Согласно пасхальному календарю действие пушкинской мистерии переходит от утренних к послеполуденным часам Страстной пятницы Христос умер в 3-м часу. Оба стихотворения представляют собой размышления о земном и посмертном предательстве. В первом стихотворении Иуда предает Христа, а после смерти сатана предает Иуду ; во втором Христа и земной символ распятия предает мирская власть.
Одновременно, Мирская власть — поэтический отклик на конкретное событие. По словам князя Вяземского, стихотворение, « вероятно, написано потому, что в Страстную пятницу в Казанском соборе стоят солдаты на часах у плащаницы2 ».
Стихотворение Пушкина драматизирует этот конфликт между civitas Dei и civitas mundi. Как и в двух предыдущих стихотворениях этого пасхального триптиха, композиция Мирской власти троична. Последний отрывок строки является язвительной филиппикой против мирской власти : на каждый риторический вопрос « к чему?
